<

p style=”text-align:center;”>.
Image: Henry Schnautz’s Trotsky (1950s)

<

p style=”text-align:justify;”>.
Here are a few preliminary, still very rough translations of passages from Trotsky writing on Nietzsche not available in English. There is probably some background required to know the various philosophical and literary (idealist and symbolist, respectively) movements he’s talking about, but I think that Trotsky makes a few essential points that are in line with later interpretations advanced by Adorno.  Which makes me wonder, did Adorno et al. perhaps read this essay? Was it available in German, even if not in English? The essay’s title in English would be “Starved for ‘Culture'” or something like that, from 1908.

Note the succession in the last paragraph: Nietzsche, Kant, the Marquis de Sade! Recall the second chapter of Dialectic of Enlightenment, where precisely these figures were juxtaposed with respect to the morality of the individual under enlightened bourgeois subjectivity.

Our impoverished “decadence” of the 1890’s was not the first declaration of aristocratic, or even intellectual-bourgeois aestheticism. But from the outset, how gutless (even cowardly) it was! It scarcely dared stammer on about the absolute end-in-itself of the aesthetic (though principally erotic) “tremor” [«трепета»], or of its protest against “tendentiousness” — i.e., in practice, against the grand morality of political obligations, which gravitated toward literature and strove to give the appearance of struggling against moralizing populism. This helped it come under the aegis of the journalistic Marxism of the time, which was of little interest to the Decadents taken on its own terms. They were both still psychologically connected, if you will, by the fact that both proclaimed a “new word” and both were in the minority. The Petersburg journal Life, a combination of third-rate Marxism and kitschy aestheticism printed on good paper for an inexpensive price, was the fruit of this strange coupling. Increasing colossally overnight, the vogue appeal of Gorkii developed in the same period. According to the current definition, the tramp symbolizes the revolt against petit-bourgeois philistinism. Untrue! On the contrary! For broad groups of intellectuals, the tramp turned out to be precisely the symbol of the sudden rise of petit-bourgeois [мещанского, also connotes “philistine”] individualism. Off with one’s burdens! It’s time to straighten one’s back! Society is nothing more than an imperceptible abstraction. I — and this is me! — here came to the aid of Nietzsche. In the West, he appeared as the final, most extreme word in philosophical individualism because he was also the negation and overcoming of petit-bourgeois individualism. But for us Nietzsche was forced to perform a quite different task: we smashed his lyrical philosophy into fragments of paradoxes and threw them into circulation as the hard cash of a petty, pretentious egoism…

Наш жалконький «декаданс» 90-Ñ… годов — и был этим первым провозглашением не дворянского, а интеллигентско-мещанского эстетизма. Но как он был по первоначалу робок, даже труслив! Он едва смел заикаться об абсолютной самоцельности эстетического (главным образом эротического) «трепета» и своему протесту против «тенденциозности», Ñ‚.-е. на деле против больших нравственно-политических обязательств, тяготевших на литературе, старался придать вид борьбы против морализующего народничества. Это помогло ему стать под защиту тогдашнего журнального марксизма, который сам по себе декадентов мало интересовал. Их, пожалуй, еще психологически связывало то, что оба провозглашали «новое слово» и оба были в меньшинстве. Петербургский журнал Ð–изнь, комбинация из дешевого марксизма и дешевого эстетизма, на хорошей бумаге и за недорогую цену, явился плодом этой странной связи. Колоссальная, в 24 часа выросшая, популярность Горького — явление той же эпохи. По ходячему определению, босяк был символом бунта против мещанства. Неправда! Как раз наоборот! Для широких групп интеллигенции босяк оказался именно символом воспрянувшего мещанского индивидуализма. Долой ношу! Пора выпрямить хребет! Общество — лишь неуловимая абстракция. Я — это я! — На помощь пришел Ницше. На Западе он явился, как последнее, самое крайнее слово философского индивидуализма и потому — как отрицание и преодоление индивидуализма мещанского. У нас же Ницше заставили выполнять совсем другую работу: его лирическую философию разбили на осколки парадоксов и пустили их в оборот, как звонкую монету маленького претенциозного эгоизма…

The decadence of the first generation, the tramp lifestyle [босячество], and Nietzscheanism were the muddled, romantic, chaotic outburst of a new intellectual health. These were the Wanderjahre [the years of wandering] of individualism. The next period — the time of idealist philosophy’s “flowering,” that is, its pale vulgarization of Kant (think the Problems of Idealism collection) — attempts to conquer the individuality of the tramp lifestyle by philosophical flattery, declaring personality an end in itself while at the same time placing it under the protection of “absolute” norms of morality [норм морали].

Декадентство первого призыва, босячество, ницшеанство были сумбурным, романтическим, хаотическим взрывом нового интеллигентского самочувствия. Это — Wanderjahre (годы скитаний) индивидуализма. Следующий период — время «расцвета» идеалистической философии, Ñ‚.-е. бледной популяризации Канта (вспомните ÐŸÑ€Ð¾Ð±Ð»ÐµÐ¼Ñ‹ идеализма â€” делает попытку полонить босячествующую индивидуальность философской лестью, объявив личность самоцелью и в то же время поставив ее под конвой «абсолютных» норм морали.

This petty philosophical knavery has as the goal of reigning in the individuality that pervades petit-bourgeois culture, to keep it from stumbling into anarchism: “I am an absolute end-in-itself, but for me (or in me) there must reside the categorical imperative of duty; therefore, I cannot but perform the duties of man and citizen.” Nietzsche was the genuine negation and overcoming of Kant and the Kantians, those “crafty intercessors of their own prejudices.” Whereas our Kantian appeared for the sake of overcoming [also mastering, Ð¾Ð´Ð¾Ð»ÐµÐ½Ð¸Ñ] Nietzscheanism, he in turn was mastered [одолев] — legitimized, and was legitimated — as he began to accommodate himself to the “Freedom” of the coming parliamentary life.  At bottom, the individualism of the first period, from Gorky to…Kant possessed psychologically an altogether superficial character. Everything revolves around the realm of aesthetic anticipation and philosophical projection. Individualism has not yet mastered the will, and the radical soul therefore for the most part [lit. “in ¾” or Ð½Ð° три четверти] retains its old content. A lot of work remains in store to translate individualism from a philosophico-aesthetic — i.e., “celebratory” — consciousness into the sphere of everyday experiences and to subordinate the all mental/spiritual [душевный, like the German word geistig] custom unto it. A major share of this work was accomplished by the events of the last three years [i.e., since 1905]. They have ruptured many of the surviving bonds of tradition, laid bare much of what had remained covered over, made more profound that which had been intended, and superannuated all classes of society for many decades.  When the floodwaters subsided, it was necessary to summarize the huge mass of impressions, the mental and spiritual gains and losses. For the intelligentsia is in the first place meant to cast off the Old Adam — the aged asceticism of radical nihilism and primitive anti-bourgeois instincts. Not philosophically eviscerate everything inside, as happened only psychologically before the revolution.

Это маленькое философское плутовство имеет своей задачей впрячь сбивающуюся на анархизм индивидуальность в оглобли мещанской культуры: «я — абсолютная самоцель, но надо мною (или во мне) живет категорический императив долга; поэтому я должен выполнять обязанности человека и гражданина». Подлинный Ницше был отрицанием и преодолением Канта и кантианцев, этих «пронырливых ходатаев своих предрассудков». Наш же кантианец явился для одоления ницшеанства, одолев — усыновил, усыновив — начал приспособлять его в «Освобождении» к грядущему парламентарному житию. Ð’ сущности этот индивидуализм первого периода, от Горького до… Канта, имеет психологически совершенно поверхностный характер. Все вращается в области эстетических предвосхищений и философских проекций. Индивидуализм еще не овладел волей, и потому радикальная душа на три четверти сохраняет свое старое содержание. Предстояла еще большая работа: перевести индивидуализм из философско-эстетического, Ñ‚.-е. «праздничного» сознания в сферу повседневных переживаний и подчинить ему весь душевный обиход. Главную долю этой работы выполнили события последних трех лет. Они порвали многие лишь по традиции сохранившиеся связи, оголили многое, что оставалось прикрытым, углубили многое, что было лишь намечено, и состарили все классы общества на много десятилетий. Когда воды потопа схлынули, пришлось подвести итог огромной массе впечатлений, душевных приобретений и душевных утрат. Для интеллигенции это прежде всего значило сбросить с себя ветхого Адама старых аскетических привычек, радикального нигилизма и первобытных анти-мещанских инстинктов. Не философски сбросить, как до революции, а психологически, всем нутром.

If ideological contradictions are “normal” in the mechanics of development, what is still quite extraordinary is the pace at which they come and go. Standalone moments within the process of our intellectual metamorphosis flit by exactly as on the screen of the cinema. This is to be explained by the general backwardness of our historical development. We have arrived too late, and have therefore been condemned to traverse the history of an abridged European tutorial. A narrow line traces out a new fissure in our social life, calling for a new ideology, such as the one Europe now casts down upon us, corresponding to the riches of its philosophy, its literature, its art: Nietzsche… Kant… the Marquis de Sade… Schopenhauer… Oscar Wilde… Renan… That which exists in the West was born in spasms and convulsions, or else was composed by imperceptible degrees, as the product of an complex cultural epoch — the only cost that falls to us is that of translation and publication. The abundance of readymade philosophical and artistic forms accelerates the ideological evolution of our intelligentsia, turns minor collisions into sharp but passing crises, and in this manner lends the whole process a cursory and superficial appearance. Two related tendencies likewise seek the shortest path into the domain [царство] of petit-bourgeois culture, which all of a sudden stand at cross purposes, like two terrible systems armed to the teeth with European arsenals. For the moment the whole field still seems overspread with corpses. But in no more than the time it takes to wipe your glasses, both warring parties — the Decadents and the Parnassians, the mystics and the positivists, the ascetics and the Nietzscheans — have paraded down for a conciliatory feast at the restaurant “Vienna.”

Если идейные противоречия составляют «нормальную» механику развития, то совершенно исключительным является, однако, тот темп, в котором они у нас сменяют друг друга. Отдельные моменты в процессе интеллигентских метаморфоз мелькают точно на экране синематографа.  Ð­Ñ‚о объясняется общей запоздалостью нашего исторического развития. Мы пришли слишком поздно и потому о��уждены проходить историю по сокращенному европейскому учебнику.  Ð§ÑƒÑ‚ÑŒ линия нашей общественной жизни намечает новый излом, требующий новой идеологии, как Европа сейчас же обрушивает на нас соответственные богатства своей философии, своей литературы, своего искусства.  ÐÐ¸Ñ†ÑˆÐµâ€¦ÐšÐ°Ð½Ñ‚…Маркиз де-Сад… Шопенгауэр… Оскар Уайльд… Ренан… Что там, на Западе, рождалось в судорогах и корчах или незаметно слагалось, как продукт сложной культурной эпохи, то ложится на нас лишь издержками по переводу и печатанию. Обилие готовых философских и художественных форм ускоряет идейную эволюцию нашей интеллигенции, превращает второстепенные коллизии в острые, но мимолетные кризисы и таким образом придает всему процессу беглый и поверхностный характер. Два родственных оттенка, одинаково ищущие кратчайшего пути в царство мещанской культуры, внезапно выступают друг против друга, как две грозные системы, до зубов вооруженные средствами европейских арсеналов. Кажется, еще миг — и все поле покроется трупами. Но не успеете вы протереть очки, как обе враждующие стороны, декаденты и парнасцы, мистики и позитивисты, аскеты и ницшеанцы шествуют на примирительную трапезу в ресторан «Вену».