Soviet Constructivist Architecture – Blueprints and Realizations

Posted by

7

The following pictures are examples of architecture built in the Soviet Constructivist style, a style founded by the Vesnin brothers (Aleksandr, Leonid, and Viktor) along with Moisei Ginzburg between 1923-1925.  Officially, the Society of Modern Architects (OSA) was the main organ for all Constructivist architecture.  However, I have also included pieces which clearly exemplify the Constructivist style, even if the architects involved were not technically members of OSA.  Both blueprints and photographs of the eventual realizations of their plans are shown here:

This slideshow requires JavaScript.


Continue reading →

On Commodities and the False Liberation of the Object

Posted by

5

The Soviet avant-garde produced agitprop and advertisements for goods, such as this beer advertisement by Maiakovskii and Rodchenko. The point of advertisement in a postcapitalist society, it was argued, was not to entice the customer to buy unneeded products, but rather to inform the consumer of new goods that had become available

In a recent series of posts over at the blog An und für sich and Larval Subjects, Levi Bryant and the author Voyou have engaged in a discussion trying to link Object-Oriented Ontology to the much-celebrated Marxian concept of commodity fetishism, outlined in the first chapter of Capital.  Voyou seems to want to use the Object-Oriented Ontological approach because it promises for him a sort of “liberation of the object,” the object being the thing commodified.  Bryant follows him in this respect by stating first that under capitalism, “things are no less alienated in commodities than labor,” and then rephrasing it couple paragraphs later by saying that “things are no less alienated under capitalism than persons.”  Without conflating their positions too much, it would thus seems that the “liberation” Voyou proposes would be the object’s liberation from its own self-alienation under the commodity-form, as Bryant construes this state of affairs.  There is some small amount of truth to this proposition, but in such a manner that neither Bryant nor Voyou traces out.  This will become apparent in the following.

Backtracking a bit, Voyou mentions at the outset of his piece the seemingly counter-intuitive nature of an Object-Oriented Ontological approach to commodity fetishism.  He rightly notes that “[o]ne of the criticisms of object-oriented ontology which has some currency is the suggestion that it is a form of, or a philosophized alibi for, commodity fetishism.”  This stems from the Object-Oriented Ontologists’ “daunting” claim that objects exist independently of their relations.  Or, as Voyou puts it, anticipating the obvious philosophical criticism:

But, you might say, doesn’t object-oriented ontology, with its isolated objects that never enter into relations, make the mistake of commodity fetishism to an even greater degree than the anti-consumerism argument, by completely removing objects from the social relations of which they are the bearers?

Levi Bryant, remarking on this passage from Voyou’s exposition, offers an important corrective to this rather simplistic understanding of relationality within the framework of Object-Oriented Ontology.  “OOO doesn’t claim that objects don’t relate,” insists Bryant, “but that objects are external to their relations such that they can move out of a particular set of relations and into another set of relations, i.e., objects aren’t constituted by their relations, though they are certainly affected by their relations.”  But here Voyou’s subsequent comments about how different kinds kinds of relations entail different forms of dependence for the objects involved come into play.  Voyou thus continues to note the fact that “objects cannot be reduced to their relations does not mean that they could have come to exist without these relations. The relations of production which produce commodities as commodities are no less visible on an object-oriented view.”

In other words, if I may draw some conceptual distinctions of my own, Object-Oriented Ontology does emphatically deny that the existence of objects is dependent on their relation to human cognition, to their mental representation by a subject.  However, it would be preposterous to assert that objects exist independently of the objective forces of the social relations of production.  An object that has been subsumed beneath the commodity-form could not appear in such a form were it not for these shadowy relations 0f production that take place “behind the backs” of these objects, to paraphrase Hegel.  Even in precapitalist modes of production, when the preponderance of the commodity-form was not as yet total, the appearance of objects that were the products of human labor would clearly be the result of relations of production specific to that social formation.  The mark of their artifice would be inscribed in their objectivity.  And so again, the existence of certain objects could not appear external to the productive relations that gave them their shape and constitution.

This point does not seem to be controversial, and I believe that most Object-Oriented Ontologists would gladly concede it.  However, I should like to make the further claim commodities do not exist independently of their relation to cognition, either.  In fact, it is only through their social recognition as commodities that they can function as such, as essentially fungible and equivalent to one another.  This recognition alone provides the key to how commodities can function as fetishes, how they are able to reify the conditions of the present into the seemingly timeless conditions that obtain in all societies, past and present.  For it is only through their transfiguration into objects of ideology that qualitatively multiform objects, each unique in the aspect of their utility, can be reduced to quantitatively uniform equivalencies.  The overarching thought-forms of society, the ruling ideologies, allow (among other things) objects to be represented t0 the social subject as commodities available in their quantifiable immediacy.  Of course, it is through the general social acceptance of this representation as empirically valid that allows capitalist society to sustain itself, not as some sort of illusory veil pulled over the eyes of the masses, but as an historically specific reality.  In his dialectical unmasking of this ideological fetishization, Marx notes that

[t]he categories of bourgeois economics consist precisely of forms of this [relative] kind.  They are forms of thought which are socially valid, and therefore objective, for the relations of production belonging to this historically determined mode of social production, i.e., commodity production.  The whole mystery of commodities, all the magic and necromancy that surrounds the products of labour on the basis of commodity production, vanishes therefore as soon as we come to other forms of production.

And it is precisely this “representationalist” aspect of commodity fetishism that so constantly eludes the grasp of Object-Oriented Ontology.  Vigorously denying the legitimacy of “correlationist” philosophies, which hold that the objects of experience arrive to the subject only in the form of “representation,” Object-Oriented Ontology is unable to make sense of how the phenomenon of reification or commodity fetishism takes place.  Their realism is such that it simply tries to bypass the eidetic apprehension of reality.  This allows for their unfettered speculation into the constitution of the real, without having to bother with troublesome socio-epistemological questions of how subjects perceive and misperceive the world.  In fact, it is unclear whether or not the contemplative subject of post-Cartesian philosophy vanishes entirely.  This point is brought up in a brilliant comment by the poster Utisz, who highlights not only the methodological quandaries involved when Object-Oriented Ontology is forced to deal a counter-intuitive concept like commodity fetishism, but also the superficial way in which Marxist theory has been appropriated by members of the OOO movement.  His comment, which seems otherwise to have been ignored, runs as follows:

I think this would hold water if any of those who actually put forward OOO were that interested in Marx and showed any desire to acquaint themselves with debates within Marxism 1850-2011 or were by any stretch of the imagination political activists. They seem more interested in fighting ‘anthropocentrism’ and riffing on a strange combination of Leibniz, Whitehead and Arne Naess. I’d recommend reading a figure like Naess – this is the sort of thing we’re really dealing with here. Of course there’s an ‘orientation’ to things in Marx (critically not speculatively so, there’s the rub) as there was to objects in Hegel (critically and speculatively). But no analysis of things in today’s world can with any responsibility ignore or downplay their relation to labour or to the subject respectively. A better approach would be: no object-orientation without equal subject-orientation (the subject, yes, scandalously different from rocks and flowers and bacteria), no speculation without critical self-reflection, awareness of contradiction, paralogism, etc. Object-orientation is forever caught in a dualism flailing around trying to battle a supposed privelege of subject over object by merely plumping enthusiasticaly for the other. Abstrakte Negation. No Glasnost for me, I’m afraid.

Utisz hits the nail on the head when he mentions Object-Oriented Ontology’s obsessive mania to avoid anything that even remotely resembles “anthropocentrism.”  For the movement’s adherents, human beings are just one kind of object leading an unprivileged existence within a more inclusive “democracy of objects,” to use Bryant’s terminology (though I’m not quite sure how inhuman objects can constitute a demos).  So while Object-Oriented Ontology is quick to attribute the category of “agency,” a faculty usually reserved solely for human subjects, to non-human objects (Latour’s “actants”), it is slower to admit the qualitative difference of human agents from the rest of nature.  A microcosm of this tendency appears in Levi Bryant’s post concerning his rather opaque concept of “wilderness ontology,” in which he collapses the distinction between human and non-human architectural enterprises.  “[T]here is, in a wilderness ontology, no categorical distinction between the natural and the cultural, the human and the natural,” asserts Bryant.  “There is just a flat field where, occasionally, human creations happen to populate this field in much the same way that we occasionally come across the marvelous architectural feats of termites on the African and Australian plains.”  The astounding difference between anthills or termite mounds, which are the blind product of natural social instinct, and a modern skyscraper, a profoundly unnatural, geometricized conglomeration of synthetic materials like ferro-concrete and glass, designed by an architect or team of architects — all traces of this qualitative difference disappear within a shapeless mass of equivocation.

And this is what returns us, circuitously, to the problem of commodity fetishism in the first place.  For one of the most pernicious features of the commodity is its tendency to naturalize its own existence within the collective consciousness of society.  The existing social relations it engenders are reified into a bizarre sort of “second nature,” wity its own set of seemingly immutable laws and forces.  Or, as Lukács explained it:

[M]en are constantly smashing, replacing, and leaving behind the “natural,” irrational, and actually existing bonds, while, on the other hand, they erect around themselves in the reality that they have created and “made,” a kind of second nature which evolves with exactly the same inexorable necessity as was the case earlier with irrational forces of nature (more exactly: the social relations which appear in this form).

And this is what separates the speculative realist approach of Object-Oriented Ontology from the critical realist approach of Marxism.  There is nothing in the positive constitution of the commodity would suggest that there is anything peculiar about it; in enumerating its objective qualities, the social matrix that engendered it is nowhere to be found.  The analysis thus undertaken rises no higher than the level of the empirical, extracting only the metaphysical properties from the datum of immediate experience.  By contrast, the ruthlessly critical essence of Marxism presumes a radically anti-empirical approach to the study of reality.  Nothing is as it immediately seems.  For only through a rigorous dialectical investigation is one able to discover the quasi-theological roots of the commodity’s existence.  Through this method the underlying category of socially congealed labor-time is exposed, which allows for the possibility of exchange and a potential equivalence between otherwise fundamentally different objects of use.  The physical immediacy of the commodified object conceals its dark origins in the web of social relations, contained within its value-dimension.  In the case of commodity fetishism, a social relation between people becomes objectified as a permanent state of affairs that exists independent of their own activity, as “just the way things are.”  Or, as Lukács put it, “a relation between people takes on the character of a thing and thus acquires a ‘phantom objectivity,’ an autonomy that seems so strictly rational and all-embracing as to conceal every trace of its fundamental nature: the relation between people.”  Bryant thus rightly quotes a passage from Adorno that confirms this totalizing logic of homogeneity within capital and in the commodity fetish in particular:

The barter principle, the reduction of human labor to the abstract universal concept of average working hours, is fundamentally akin to the principle of identification. Barter is the social model of the principle, and without the principle there would be no barter; it is through barter that non-identical individuals and performances become commensurable and identical. The spread of the principle imposes on the whole world an obligation to become identical, to become total.

This passage simultaneously also demonstrates how Bryant misconceives Adorno’s critique of “identitarian thinking” in Negative Dialectics.  For Adorno is only trying to save that dialectical principle of non-identity, of the inadequacy of the concept to its logic.  He acknowledges that the logic of identity that dominates late capitalist society (“administered” society) is real, it is simply Adorno’s concern that theory does not become complicit with it.  It is only through the resolute apprehension of reality as dialectical, contradictory, and antagonistic that one’s thought avoids becoming a mere symptom of that reality.  But as Adorno would be the first to point out, facile emancipatory gestures toward the utopia that does not yet exist, impotent performances that simulate resistance or difference, are just as assimilable to the capitalist totality as those behaviors that are straightforwardly conformist.  And this is precisely why the “identity politics” of recent times falls prey to the homogenizing logic of our present social formation.  Clinging to instantiations of difference, performances that “defy” the normative or “challenge” the status quo become integral to the maintenance of the present order.  Or as Adorno’s true successor in critical theory, Moishe Postone, points out,

[T]he contemporary hypostatization of difference, heterogeneity, and hybridity, doesn’t necessarily point beyond capitalism, but can serve to veil and legitimate a new global form that combines decentralization and heterogeneity of production and consumption with increasing centralization of control and underlying homogeneity.

But to return to the original premise of the “liberation” of objects, a few words might be said.  The “liberation” of anything non-human is a decidedly abstract notion.  Unlike their non-human animal counterparts, humans are able to sublimate their primordial drives and urges in order to pursue rational action.  As Freud famously pointed out, this formed the entire basis for any further possibility of “civilization.”  For despite his animal origins, the first seeds of self-consciousness and free will were gradually awakened in the mind of man.  The natural instincts that drove him mindlessly toward the satisfaction of this or that primitive desire were gradually suppressed, and sacrificed so that man might cultivate the earth and himself along with it.  This is taught not only by Hegel in his dialectic of the master and the slave, but also (as mentioned) by Freud, who saw that the redirection or sublimation of these natural instincts toward conscious ends was a prerequisite for society.  “Sublimation of instinct is an especially conspicuous feature of cultural development; it is what makes it possible for higher psychical activities, scientific, artistic, or ideological, to play such an important part in civilized life,” wrote Freud.  “If one were to yield to a first impression, one would say that sublimation is a vicissitude which has been forced upon the instincts entirely by civilization. But it would be wiser to reflect upon this a little longer. In the third place, finally, and this seems the most important of all, it is impossible to overlook the extent to which civilization is built up upon a renunciation of instinct, how much it presupposes precisely the non-satisfaction (by suppression, repression, or some other means?) of powerful instincts.”

Humans, who can approximate or aspire toward the ideal of Kantian freedom, self-governing rational autonomy, apart from pathological drives, instincts, and inclinations, are therefore uniquely poised to take hold of the emancipatory opportunities offered by society.  Human liberty is thus a concrete, real thing, easily intelligible to anyone.  By contrast, concepts such as “animal liberation” or (in the present case) the “liberation of objects” are hopelessly abstract.  For what sort of rights or freedoms might an animal possess, slavishly following its most base instincts? Even more difficult to grasp is how objects might ever be “liberated” from their commodity form.  This liberation, should it be called such at all, would not be a liberation for the objects themselves, but for the society that utilizes them.

Here is where the notion of a “liberation” of objects from their “bondage” as commodities actually bears some semblance of truth.  As Marx justly observed, commodities predated the existence of capitalism, but capitalism arises only when commodities become the primary form of goods that are produced.  Once the primitive accumulation of capital ripened to the point where it could be unleashed upon a mass of workers freed from the countryside, commodity-production superseded by leaps and bounds all its competition.  From this point onward, as capitalist relations reproduced themselves through the constant selfsame mutation of capital through its money- and commodity-forms, the circulation of commodities became the primary site of the realization of value that had already been revalorized by labor.  With the capitalist social formation rapidly outstripping and assimilating rival modes of social existence, the objective quality of nearly every individual product everywhere was essentially commodified.  Furthermore, since capitalism is predicated on the notion of commodity-production being the predominant object of society’s labor, a postcapitalist society is only imaginable to the extent that the commodity-form can itself be overcome.  The objects that exist presently as commodities for exchange must be “freed” of their need to constantly valorize themselves through the processes of production and circulation, and must instead be directed toward society’s most vital needs.  Use-value, the old aspect of the commodity-form that was so frequently overshadowed under capitalism by exchange-value, would thus be gloriously resurrected in an emancipated society.  Artificial objects, materially appropriated from nature, would have as their societal intent the idea of how they might best be put to use, for the benefit of society writ large.  And so yes, if the notion of the “liberation of objects” is confined to this more modest proposition, then indeed the shackles of their commodification can be cast off for the good of all humanity, if not for themselves.

Models and Sketches from Nikolai Ladovskii’s Studio at VKhUTEMAS-VKhUTEIN (1922-1930)

Posted by

3

The following models and sketches were produced by students at VKhUTEMAS (1921-1928) or VKhUTEIN (1929-1930), under the supervision of Nikolai Ladovskii, in his famous classes regarding architectural problems and formal solutions, unbound by physical constraints.  Though I will not be adding captions for each individual piece, I will say that they are in roughly chronological order:

Continue reading →

Captioned Images of the Soviet Avant-Garde (in Russian)

Posted by

1

The following images are taken from Selim Khan-Magomedov’s vastly influential Russian-language book, Архитектура советского авангарда (Architecture of the Soviet Avant-Garde).  They are captioned in Russian.  Since the book includes so many excellent photos, and because it would take several weeks to match up all of the names with all of the images, I am choosing just to post the most relevant pages here.  Just click the following link:

http://smg.photobucket.com/albums/v117/Overman/sovietavantgarde/

Architecture of the Soviet Avant-Garde, by Selim Khan-Magomedov

Mikhail Okhitovich, 1930

«Отчего гибнет город?» (Михаил Охитович)/”Why is the City Dying?” (Mikhail Okhitovich))

Posted by

0

Строительство Москвы – (1930) – â„– 1

(Pg. 9)

Как это так? Города растут, это — факт, который наблюдают повсюду, и вдруг—город гибнет.

Конечно, города растут. Но все дело в том именно и заключается, что город растет так, что он уничтожает сам себя. Это, быть может, и не согласуется с элементами формальной логики, но это так.

Рассмотрим, как растет город.

Возьмем первый город современного общества — бург. Он — продукт выделения, под влиянием товаризации отношений, из крестьянского хозяйства элементов так называемой домашней промышленности. То, что было этой домашней промышленностью, стало теперь бургом, городом простого товарного производства, городом свободного ремесла, а крестьянин остался теперь лишь «возделывателем».

Так произошло отделение города от деревни и оно будет сопровождать человеческое общество через развитие затем крупного города до самого конца капитализма. Препятствие этому процессу было бы препятствием развитию производительных сил, препятствием самому капиталистическому способу производства. Горе стоящим на пути капиталистического города! Он их сокрушит, проглотит.  Рост города — это расцвет, а ослабление города — это «захирей» не производительных сил современного общества.

Мы наблюдаем разложение капитализма — в области политической, экономической, технической. Рушится ли и его способ расселения — крупный (не говоря уж о мелком) город? Как подготовляется процесс соединения города и деревни? Да, гибель города является одним из пока-зательнейшнх признаков современного города, да элементы соединения города и деревни в этом рааложении города имеются.

Город разрушается противоречием, всегда возрастающим между способом расселения и способом передвижения.

Всякому способу производства и сопутствующему ему способу передвижения соответствует и свой способ расселения. В современном обществе, при существовании город и деревни, зависимость этих последних от способа передвижения выражается в следующем. Расселение деревни идет вдаль дороги в один ряд — этого требует необходимость максимальной близости земледельца к производству, которое лежит за пределами деревни. Связь осуществляется животной тягой (лошадь, осел, мул, вол и т. д.), которая тут одновременно представляет собой и орудие производства, и орудие передвижения. Та же потребность в максимальной близости к месту производства обусловливает максимальную плотность домов, скученность их. Сообщение между домами пешеходное.

Домашняя промышленность, выделившаяся в город в виде свободного ремесла, не нуждается в животной тяге. Как только город становится городом, нагоняя за черту свою остатки леревенокой жизни, в этот момент лошадь, мул исчезают из города вместо с этими остатками. Структура домов и улиц бурга • идеальна именно в том смысле, что не требуется вовсе движения лошадей, ослов, мулов.

(Pg. 10)

Лошадь, осел, мул, вступают в город уже в качестве представителя торгового капитала (без которого, впрочем, а не может совершиться отделение города от деревни). «Улицы ослов», т.-е. торговые улицы, широки по сравнению с темными, кривыми, узкими переулками пешеходов, т.-г. улицами ремесла.

Уничтожение цехов разрушает эти «идиллии переулков» и тут рождается первое противоречие «вежду старым способом расселения и новым способом передвижения.

Пешеход садится в омнибус, нанимает фаакр, едет «на извозчике».

Почему это является противоречием? Да потому, что ежели бы все, всегда пользовались бы для движения по улицам не собственными ногами (как в деревне), а пользовались бы услугами экипажа, тогда бы противоречия никакого не было. Бург, в противоположность деревне, вызвал потребность в передвижении с помощью животной тяги, потребность возрастающую с каждым часом его развития.

Допустим даже, что все жители до одного имели бы собственную лошадь. Город значительно расширился бы в зависимости от числа конюшен. Расстояния бы увеличились, потребность в лошади усилилась бы, значит — увеличилась бы и потребность в быстроте движения, но последняя уменьшалась бы от увеличения расстояний с одной стороны, а главное — от увеличения числа экипажей, следующих не по своим пустынным переулкам — местам проживания хозяина, но в места общих связей. Эти примитивные «магистрали» были бы переполнены медленно движущимися экипажами. Вот в чем противоречие в начальной своей стадии.

Промышленность вслед за машиной, станком создала и механический транспорт. Подобно животной тяге, механическая тяга создалась не как средство внутригородского или внутридеревенского передвижения, а как средство сношений между городом и деревней, между городами, между странами. Железнодорожный поезд доходит до города, проходит мимо города, власть поезда в городе кончается. Почему? Быстрота поезда зависит от редкости остановок. Ð’ городе средство общего передвижении тем удобней, чем чаще оно останавливается, – иными словами, тем удобнее, чем медленнее, Ñ‚,-?. просто-напросто неудобно. Посадите всех рабочих и служащих на поезда, они будут следовать один за другим. Когда остановится передний — станут все. Скорость поода в городе медленнее скорости пешехода.

Легче вопрос разрешить, уменьшив длину поезда — остановок будет меньше, — движение быстрее. Так возникает паровичен, памятный питерским рабочим, живущим за Невской заставой и неизвестный рабочим Ленинграда…Сила его полностью не используется, район его передвижения скорее пригородный, чем городской.

Такая же судьба электропоезда. Мощность его меньше, чем у паровоза (т. е. междугородного орудия передвижения) п больше чем у омнибуса (т. е. внутригородского). Электропоезд остается пригородным орудием передвижения.

И лишь трамвай — этот электропоезд без поезда — этот локомобиль без паровоза проникает в город, вытесняя омнибусы, конки.

В Москве мы задыхаемся в трамвае. Может быть, их мало? Может быть, мы бедны, чтоб их приобретать? Увы, их слишком много, увы, мы слишком богаты — трамвай работает с хорошей прибылью.

Нью-Йорк • богаче нас, Нью-Йорк богаче трамваем, потому Нью-Йорк задыхается в трамвае больше нас. Чтобы попасть в наш трамвай, надо быть немного цепким, немного сильным. Там, в Нью-Йорке, надо быть боксером, там надо быть акробатом. В трамвае ведь «можно не быть джентльменом» — говорит современный янки.

Итак, насытим же московскую сеть трамвая. Что получится? Получится поезд, т. е. стоит, например, на углу Мясницкой ул. и пл. Дзержинского, пли на углу Моховой ул. и Воздвиженка остановиться одному вагону и остановятся все следующие вагоны.

Вот почему трамвай вытесняется городом, и чем он выше как город, тем реже он там встречается. Хороший трамвай — самый медленный способ передвижения.

Идеальный трамвай, т.-е. трамвай, удовлеторяющий всю потребность в нем городского жителя сполна, это — тот, который вместо движения имеет сплошную остановку. Идеальный трамвай — отсутствие трамвая.

Он умирает, но не сдается. Subway, metró, tub, Untergrundbahn, надземка и т. п.—все это судорожные попытки разрешить проблему все возрастающего движения, все возрастающей быстроты на все уменьшающемся пространстве.

Город требует все большего движения — город уменьшает площадь движения; город требует все большей быстроты движении — город папрэщает быстроту движения. Что такое регулирование движения? Это — ограничение, запрещение движения.

Впрочем, его нечего запрещать. Оно объективно помимо волп милиции, помимо ухищрений рационализаторов движения прокрашаетсисимо. Город — ототсоздатель величайшей техники передвижения — строит ее против себя…Те, кто это понимают — их пе так уж много — и среди них едва ли не самым интересным является Генри Джорж Уэллс, ищут кардинального разрешения вопроса в дальнейшем развитии городом его городских свойств. Г. Уэллс — величайший урбанист современности — не собирается уменьшить размеры города, ибо это смешно, а главное — невозможно. • Права т. Н. К. Крупская, цитирующая строку Ленина по поводу неизбежности крупного города (полемика со Сисмонди). Уэллс — за город. Вы знаете его идею одной крыши над целым городом, а ��лавное (в данном случае) его идею передвижных улиц. Город превращается в совокупность неких, как бы мы теперь выразились, — конвейеров, с помощью которых в максимально короткое время преодолевается максимально длинное пространство, передвигается максимальное число лиц. Всякий проект требует времени, технических п экономических средств, чтобы быть претворенным в действительность. Несмотря на острую потребность в таком способа передвижения, логически вытекающего из условия современной городской жизни, до сих пор ни человеческая техника, ни экономика не смогли поднять идею Уэллса, сделать передвижные улицы, единый городской поток движущихся улиц фактом, материализовать ее.

Между тем, в город врывается новое орудие передвижения (об авиации мы не говорим, она не успеет ворваться в город, когда его уже не будет…). Подлинное значение авто в том, что оно на основе метода массового производства обещает и технически и экономически вытеснить пешеходов как средство передвижения человека.

Суждение о том, что авто—это-де урбаническое орудие, явно заимствовано ив оперетки. Статистика самой «автомоторной» страны С.-А.С.Ш. показывает как раз обратное, — авто развивается главным образом вне города, хотя авто-катастрофы и происходят, главным образом, в городе. Многочисленные работы, касающиеся развития автомоторизма в С.-А.С.Ш., блестяще демонстрируют это на ряде фактов.

Так, на протяжении, примерно, двух часов ходьбы в центре Нью-Йорка в деловые часы столько народа, что нн один экипаж не может проехать; далее следуют, наоборот, одни экипажи (т.-е. авто), — люди пешими не ходят. Масса авто остается у города, не вступая в него.

(Pg. 11)

Вся автомоторная техника растет в направлении уснорения движения, усиления подвижности и все меньшей зависимости от путей. И вся эта техника в городе — ничто. Авто с 0,5 км в час — это меньше, чем пешеход, однако такова быстрота самого скорого автомобиля на нью-йоркских улицах в известные часы.

Ибо, чем больше машин и чем они лучше, тент их меньше вмещается в городе н тем они хуже {т. е. медленнее). Идеалом авто-движения в городе окажется лишь иллюзорное впадение авто — (все будут иметь отдельное и, может быть, и не одно авто, — к этому идет дело), но не способность осуществлять это владение.

Вот почему авто стали делаться закрытыми, они ушли за город, — за городом возможно бешеное движение, снег н пыль в движении превращаются в такую постоянную силу, что от нее яе избавиться временным прикрытием.

Вот почему жилища ныне строят за городом: особняки, коттеджи, отели вдоль авто-магистралей; вот почему города стали строиться за городом (сооружение испанской организации Madrilena de Urbanisacion, сооружение австралийской столицы, поселки фордовскнх рабочих в Детройте и Ñ‚. д.). Побеждает не Уэллс, а «город-линия» Ш. Жида и др. Город гибнет, происходит процесс его разложения. Коммунисты защищали его от романтиков идиллия «идиотизма деревенской жизни». Коммунисты не могут его защищать от автомотора. Наоборот, коммунист должен посадить человека на этот автомотор, чтобы помочь ему «бажать иа города в поисках за свежим воздухом и чистой водой» (Энгельс, Ленин). Мы с помощью авто уничтожим «противоестественные скопления гигантских масс в больших городах» (Ленин). Ибо «капитализм…готовит элементы этой связи (земледелия и промышленности Ðœ. О.) на почве… нового расселения человечества». (Ленин).

«В настоящее время, когда возможна передача электрической энергии на расстояние, когда техника транспорта повысилась настолько, что можно при меньших (против теперешних) издержках перевозить пассажиров с быстротой свыше 213 км в час — нет ровно никаких технических препятствий к тому, чтобы сокровищами науки и искусства, веками скопленными в немногих центрах, пользовалось все население, размещенное более или менее равномерно по всей стране». (Ленин).

Строителям социалистического, затем агро-, затем агро-индустриального города, беда которых в том, что они родились (вернее — их идеи родились) в стране автомоторного голода, следует учесть трагический урок, вытекающий из всей истории капиталистического строительства городов. Они должны понять, что не только Москва, но и их самый «новый» город будет разорен появлением авто, и разорен он будет в ближайшие же 5-10 лет максимум.

Дезурбанизм — это не теория противников города — нет, это неизбежный, объективный процесс. Не наше дело выходить «с иконами» навстречу авто, как эго делал крестьянин, встречая первый паровоз на своей старой земле. 

Disurbanism — this is not merely a theory of those who oppose the city — no, it is an inevitable, objective process.  It is not our business to go out to meet the car “with our icons,” as did the peasant, upon meeting the first steam locomotive on its old ground.

Thinking Nature, a Speculative Realist Journal, Volume 1 Released

Posted by

0

Thomas Cole's "A Tornado in the Wilderness" (1835)

Volume 1 of the Speculative Realist journal Thinking Nature is finally out.  Though I do not consider myself part of the Speculative Realist movement and have on several occasions been extremely critical of it, the content of my article was deemed relevant enough that it warranted inclusion in the journal.  My essay, “Man and Nature,” posted on this blog already, is written from a thoroughly Marxist perspective.  In any case, the other accepted submissions are listed below:

Volume 1

Essays

/1/ – What did the Early Heidegger Think about Nature? – Paul Ennis

PDF version

/2/ – Being and Counting: Speculative Materialism and the Threshold of the Given – David Lindsay

PDF version

/3/ – Unthinking Nature: Transcendental Realism, Neo-Vitalism and the Metaphysical Unconscious in Outline – Michael Austin

PDF version

/4/ – Philosophies of Nature in the Differentials of Iain Hamilton Grant and Ray Brassier – Himanshu Damle

PDF version

/5/ – Ecological Necessity – Tom Sparrow

PDF version

/6/ – Six Myths of Interdisciplinarity – Ted Toadvine

PDF version

/7/ – Some Notes Towards a Philosophy of Non-Life – Timothy Morton

PDF version

/8/ – Towards a Philosophy of (Dejected) Nature – Ben Woodard

PDF version

/9/ – Man and Nature – Ross Wolfe

PDF version

Radical Bourgeois Philosophy Summer Reading Group

Posted by

3

I am eagerly looking forward to the Platypus Affiliated Society’s New York chapter reading group for the summer, which will focus on “Radical Bourgeois Philosophy.”  Having already completed the main readings that lay the theoretical foundation for the group’s political outlook, I feel it will be profitable to better acquaint myself with the texts of classical liberalism and political economy.  Marxists, in their rejection of liberal democracy and bourgeois ideology, all-too-often forget the genuinely progressive legacy of liberalism and the revolutionary role played by the bourgeoisie in history.  This legacy is nowhere better illustrated than in the texts of some of their foremost thinkers — Locke, Hume, Voltaire, Rousseau, Smith, Kant, Hegel, Ricardo, and Nietzsche.  Marx’s own deep, if critical, respect for these thinkers (minus Nietzsche, who came later) cannot be ignored.

The following is the reading list and schedule for film screenings related to the subject:

Reading group and History of Humanity Film Screenings & Lectures

Eric Hobsbawm, The Age of Revolution 1789–1848 [PDF]

June 26 – August 21
New York University Puck Building
295 Lafayette St. 4th floor

We will address the greater context for Marx and Marxism through the issue of bourgeois radicalism in philosophy in the 18th and 19th Centuries. Discussion will emerge by working through the development from Kant and Hegel to Nietzsche, but also by reference to the Rousseauian aftermath, and the emergence of the modern society of capital, as registered by liberals such as Adam Smith and Benjamin Constant.

“The principle of freedom and its corollary, “perfectibility,” . . . suggest that the possi- bilities for being human are both multiple and, literally, endless. . . . Contemporaries like Kant well understood the novelty and radical implications of Rousseau’s new principle of freedom [and] appreciated his unusual stress on history as the site where the true nature of our species is simultaneously realized and perverted, revealed and distorted. A new way of thinking about the human condition had appeared. . . . As Hegel put it, “The principle of freedom dawned on the world in Rousseau, and gave infinite strength to man, who thus apprehended himself as infinite.”

– James Miller (author of The Passion of Michel Foucault, 2000), Introduction to Rousseau, Discourse on the Origin of Inequality (Hackett, 1992)

SCHEDULE:

June 26 | 1PM

Chris Cutrone, “Capital in History”
Robert Pippin, “On Critical Theory” [HTML Critical Inquiry 2003]
Rousseau, Discourse on the Origin of Inequality

Film screening | 4:30PM

Marie Antoinette (2006)

June 30 | 6:30PM

Thursday evening lecture

“History of humanity pre-1750”

July 3 | 1pm

Rousseau, selection from The Social Contract

Film screening | 4:30PM

Jefferson in Paris (1995)

July 10 | 1pm

Adam Smith, selections from The Wealth of Nations
Volume I
Introduction and Plan of the Work
Book I: Of the Causes of Improvement…
I.1. Of the Division of Labor
I.2. Of the Principle which gives Occasion to the Division of Labour
I.3. That the Division of Labour is Limited by the Extent of the Market
I.4. Of the Origin and Use of Money
I.6. Of the Component Parts of the Price of Commodities
I.7. Of the Natural and Market Price of Commodities
I.8. Of the Wages of Labour
I.9. Of the Profits of Stock
Book III: Of the different Progress of Opulence in different Nations
III.1. Of the Natural Progress of Opulence
III.2. Of the Discouragement of Agriculture in the Ancient State of Europe after the Fall of the Roman Empire
III.3. Of the Rise and Progress of Cities and Towns, after the Fall of the Roman Empire
III.4. How the Commerce of the Towns Contributed to the Improvement of the Country
Volume II
IV.7. Of Colonies
Book V: Of the Revenue of the Sovereign or Commonwealth
V.1. Of the Expences of the Sovereign or Commonwealth

Film screening | 4:30PM

Danton (1983)

July 14 | 6:30PM

Thursday evening lecture

“History of humanity 1750–1815”

July 17 | 1pm

Benjamin Constant, “The Liberty of the Ancients Compared with that of the Moderns”
Kant, “What is Enlightenment? ,” and “Idea for a Universal History from a Cosmopolitan Point of View”

Film screening | 4:30PM

Amistad (1997)

July 24 | 1pm

Kant, Groundwork for the Metaphysics of Morals
Kant, “On the Common Saying: That May be Correct in Theory, But it is of No Use in Practice” [HTML part 2]

July 31 | 1pm

Hegel, Introduction to The Philosophy of History [HTML] [PDF pp. 14-128]

Film screening | 4:30PM

selected scene from Gettysburg (1993) “No Divine Spark” Glory (1989)

August 4 | 6:30PM

Thursday evening lecture

“History of humanity 1815–48”

August 7 | 1pm

Nietzsche, The Use and Abuse of History for Life [translator’s introduction by Peter Preuss]
Nietzsche, selection from On Truth and Lie in an Extra-Moral Sense

Film screening | 4:30PM

Nietzsche: Human, All Too Human (1999)

August 14 | 1pm

Nietzsche, On the Genealogy of Morals: A Polemic

Film screening | 4:30PM

Reds (1981)

August 21: Coda | 1pm

Marx, To make the world philosophical, Robert Tucker, ed., Marx-Engels Reader (Norton 2nd ed., 1978) pp. 9–11
Marx, For the ruthless criticism of everything existing, Marx-Engels Reader pp. 12–15
Marx, Theses on Feuerbach, Marx-Engels Reader pp. 143–145
Marx, On [Bruno Bauer’s] The Jewish Question, Marx-Engels Reader pp. 26–52
Marx, The coming upheaval [see bottom of section, beginning with “Economic conditions had first transformed the mass”] (from The Poverty of Philosophy, 1847), Marx-Engels Reader pp. 218–219
Marx and Engels, Communist Manifesto, Marx-Engels Reader pp. 469–500

On the first socialist tragedy

Posted by

3

Andrei Platonov

.
It is essential not to thrust oneself forward and not to get drunk on life; our time is both better and more serious than blissful delight. Everyone who gets drunk is sure to be caught, sure to perish like a little mouse that messes with a mousetrap in order to “get drunk” on the fat on the bait. All around us lies fat, but every piece of this fat is bait. It is necessary to stand in the ranks of the ordinary people doing patient socialist work — that is all we can do.

The arrangement of nature corresponds to this mood and consciousness. Nature is not great and is not abundant. Or her design is so rigid that she has never yet yielded her greatness and her abundance to anyone. This is a good thing; otherwise — in historical time — we would long ago have looted and squandered all nature; we would have eaten our way right through her and got drunk on her right to her very bones. There would always have been appetite enough. Had the physical world been without what is, admittedly, its most fundamental law — the law of the dialectic — it would have taken people only a few centuries to destroy the world completely. More than that, in the absence of this law, nature would have annihilated itself to smithereens even without any people. The dialectic is probably an expression of miserliness, of the almost insuperable rigidity of nature’s construction — and it is only thanks to all this that humanity’s historical development has been possible. Otherwise everything would long ago have come to an end on this earth — like a game played by a child with sweets that melt in his hands before he has even had time to eat them.

What is the truth to be seen in the historical picture of our own time?

It goes without saying that this picture is tragic — if only because true historical work is being carried out not on the whole of the earth but only on a small, and greatly overburdened, part of the earth.

Truth — in my opinion — lies in the fact that “technology decides everything”. It is indeed technology that constitutes the theme of our contemporary historical tragedy — if technology is understood to mean not only the entire complex of man-made production tools but also the social organization that is based on the technology of production, and if ideology too is included in this understanding. Ideology, incidentally, is located not in the superstructure, not on some “height”, but somewhere within, in the heart of society’s sense of itself. To be more precise, unless in our concept of technology we also include the technician himself — the human being — our understanding of the question will remain obtuse and leaden.

The relationship between technology and nature is tragic. Technology’s aim is “Give me a fulcrum and I shall overturn the world”. But nature’s construction is such that she does not like being outmaneuvered. With the right moment of force it is possible to overturn the world, but so much will be lost in the journey and in the travel time of the lever that in practical terms the victory will be useless. This is an elementary example of the dialectic. Let us look now at a fact from our own time: the splitting of the atomic nucleus. It is the same thing. The hour will come when we expend n quantity of energy on the destruction of an atom and in return receive n + 1 — and we will be ever so pleased with this meagre increase, because this absolute gain will have been obtained by virtue of something like an artificially induced change to nature’s most fundamental principle: the dialectic itself. Nature stays aloof, she keeps us at bay; a quid pro quo — or even a trade with a mark-up in her own favor — is the only way she can work. Technology, however, strains to achieve the opposite. It is through the dialectic that the external world is defended against us. And so, however paradoxical this may seem: nature’s dialectic is both humanity’s enemy and its instructor. The dialectic of nature constitutes the very greatest resistance to technology; the aim and function of technology is to deny, or at least mitigate, the dialectic. Up until now its success in this has been modest, which is why the world cannot yet be kind and good for us.

And at the same time, the dialectic is our only instructor and our only means of defense against the premature and senseless destruction involved in childish delight. Just as the dialectic is itself the power that has created all our technology.

In sociology, in love, in the depth of a human being, the law of the dialectic functions no less immutably. A man with a ten-year-old son left the boy with the boy’s mother — and married a young beauty. The boy began to long for his father and patiently, clumsily hanged himself. A gram of delight on one end of the lever is balanced by a ton of graveyard earth on the other. The father took the rope from the boy’s neck and soon followed him into the grave. What he wanted was to get drunk on the innocent beauty; he wanted to bear love not as a duty, not as an obligation with a single wife, but as pleasure. Don’t get drunk — or it will be the end of you.

Some naïve people may retort that the contemporary crisis of production overturns this point of view. It does not overturn anything. Imagine the extremely complex technical equipment of the society of contemporary imperialism and fascism, the grinding exhaustion and destruction of the people of these societies — and it will become only too clear at what price this increase in the forces of production has been achieved. Self-destruction in fascism, war between states — these are the losses entailed by increased production, these are nature’s revenge for it. The tragic knot is cut — but without being resolved. What results cannot — in the classical sense of the word — even be called tragedy. Without the USSR, the world would be certain to destroy itself in the course of no more than a century.

The tragedy of man, armed with machine and heart, and with the dialectic of nature, must in our country be resolved by way of socialism. But it must be understood that this task is an extremely serious one. Ancient life on the “surface” of nature was able to obtain what was essential to it from the waste products and excretions of elemental forces and substances. But we mess about deep inside the world, and in return the world crushes us with an equivalent strength.

Translated by Robert Chandler, Elizabeth
Chandler, Jonathan Platt, and Olga Meerson

О первой социалистической трагедии

Андрей Платонов

Надо не высовываться и не упиваться жизнью: наше время лучше и серьезней, чем блаженное наслаждение. Всякий упивающийся обязательно попадает и гибнет, как мышонок, который лезет в мышеловку, чтобы «упиться» салом на приманке. Кругом нас много сала, но каждый кусок на приманке. Надо быть в рядах обыкновенных людей терпеливой социалистической работы, больше ничего.

Этому настроению и сознанию соответствует устройство природы. Она не велика и не обильна. Или так жестко устроена, что свое обилие и величие не отдавала еще никому. Это и хорошо, иначе — в историческом времени — всю природу давно бы разворовали, растратили, проели, упились бы ею до самых ее костей: аппетита всегда хватило бы. Достаточно, чтобы физический мир не имел одного своего закона, правда, основного закона — диалектики, и в самые немногие века мир был бы уничтожен людьми начисто. Больше того, и без людей в таком случае природа истребилась бы сама по себе вдребезги. Диалектика наверно есть выражение скупости, трудно оборимой жесткости конструкции природы, и лишь благодаря этому стало возможно историческое воспитание человечества. А то бы все давно кончилось на земле, как игра ребенка с конфетами, которые растаяли в его руках, и он не успел их даже съесть.

В чем же истина современной нам исторической картины?

Конечно, эта картина трагична, — уже потому, что действительная историческая работа совершается не на всей земле, а только на меньшей ее части с огромной перегрузкой.

Истина, по-моему, в том, что «техника… решает все». Техника это и есть сюжет современной исторической трагедии, понимая под техникой не один комплекс искусственных орудий производства, а и организацию общества, обоснованную техникой производства, и даже идеологию. Идеология, между прочим, находится не в надстройке, не на «высоте», а внутри, в середине общественного чувства общества. Точнее говоря, в технику надо включить и самого техника — человека, чтобы не получилось чугунного понимания вопроса.

Между техникой и природой трагическая ситуация. Цель техники — «дайте мне точку опоры, я переверну мир». А конструкция природы такова, что она не любит, когда ее обыгрывают: мир перевернуть

можно, подобрав нужные моменты рычага, однако надо проиграть в пути и во времени хода длинного рычага столько, что практически победа будет бесполезной. Это элементарный эпизод диалектики. Возьмем современный факт: расщепление атомного ядра. То же самое. Настанет всемирный час, когда мы, затратив на разрушение атома П — количество энергии, получим в результате П+1 и этим убогим добавком будем так довольны, потому что он, абсолютный выигрыш, получен в результате как бы искусственного изменения самого принципа природы, т. е. диалектики. Природа держится замкнуто, она способна работать лишь так на так, даже с надбавкой в свою пользу, а техника напрягается сделать наоборот. Внешний мир защищен против нас диалектикой. Поэтому, пусть это кажется парадоксом: диалектика природы есть наибольшее сопротивление для техники и враг человечества. Техника задумана и работает в опровержение или в смягчение диалектики. Удается ей пока это скромно, и поэтому мир для нас добрым быть еще не может.

Одновременно лишь диалектика является единственным нашим наставником и средством против ранней, бессмысленной гибели в детском наслаждении. Так же, как она же явилась силой, создавшей всю технику.

В социологии, в любви, в глубине человека диалектика действует столь же неизменно. Мужчина, имевший десятилетнего сына, оставил его с матерью, а сам женился на красавице. Ребенок затосковал по отцу и терпеливо, неумело повесился. Грамм наслаждения на одном конце уравновесился тонной могильной земли на другом. Отец взял с шеи ребенка бечеву и вскоре ушел за ним вслед, в могилу. Он хотел упиться невинной красавицей, он любовь хотел нести не как повинность с одной женой, а как удовольствие. Не упивайся — или умирай.

Некоторые наивные могут возразить: современный кризис производства опровергает такую точку зрения. Ничего не опровергает. Представьте сложнейшую арматуру общества современного империализма и фашизма, истощающее измождение, уничтожение тамошнего человека, и станет ясно, за счет чего достигнуто увеличение производительных сил. Самоистребление в фашизме, война государств — есть потери высокого производства и отмщение за него. Трагический узел разрубается, не разрешая��ь. В классическом смысле трагедии даже не получается. Мир без СССР несомненно уничтожился бы сам собою в течение одного ближайшего века.

Трагедия человека, вооруженного машиной и сердцем, и диалектикой природы, должна разрешиться в нашей стране путем социализма. Но надо понимать, что это задание очень серьезно. Древняя жизнь на «поверхности» природы еще могла добывать себе необходимое из отходов и извержений стихийных сил и веществ. Но мы лезем внутрь мира, а он давит нас в ответ с равнозначной силой.

Ludwig Hilberseimer’s Internationale Neue Baukunst (1928)

Posted by

6

The Original Cover to Hilberseimer's Book

The following is the only text portion of Ludwig Hilberseimer’s 1928 book Internationale Neue Baukunst.  The rest of the book is simply illustrations of new architecture from around Europe, America, and the Soviet Union.  I don’t know German, so if there’s anyone out there who might be able to translate it for me, I’d be deeply appreciative.  Until then, I will simply publish it in untranslated form.

Die Voraussetzungen und Grundlagen der neuen Baukunst sind verschiedenster Art.  Die jeweiligen Benutzungsansprüche bestimmen den Zweckcharakter des Bauwerks.  Material und Konstruktion sind die materiellen Mittel seines Aufbaues.  Daneben üben Herstellungstechnik und Betriebsführung, wirtschaftliche und soziologische Momente einen erheblichen Einfluß aus.  Über allem aber steht herrschend der schöpferische Wille des Architekten.  Er bestimmt das Maß des Anteils der einzelnen Elemente.  Bildet aus dem Nebeneinander die gestaltete Einheit des Bauwerks.

Die Art des Gestaltungsvorgangs bestimmt den Charakter der neuen Baukunst.  Sie ist nicht auf äußerliche Dekorativität gestellt, sondern Ausdruck der geistigen Durchdringung aller Elemente.  Das ästhetische Element ist daher nicht mehr übergeordnet, Selbstzeck, wie bei der den Bauorganismus ignorierenden Fassadenarchitektur, sondern ist gleich allen andern Elementen eingeordnet in das Ganze.  Erhält erst im Zusammenhang mit diesem Ganzen seinen Wert, seine Bedeutung.

Überordnung eines Elements hat immer Störungen zur Folge.  Daher erstrebt die neue Baukunst Gleichgewicht aller Elemente, Harmonie.  Diese ist aber keine äußerliche, schematische, sondern eine für jede Aufgabe neue.  Ihr liegt kein Stilschema zugrunde, sondern sie ist der jeweilige Ausdruck der gegenseitigen Durchdringung aller Elemente unter Herrschaft eines gestaltenden Willens.  Der neuen Baukunst liegen daher keine Stilprobleme, sondern Bauprobleme zugrunde.

So wird auch die überraschende Übereinstimmung der äußeren Erscheinungsform dieser internationalen neuen Baukunst verständlich.  Sie ist keine modische Formenangelegenheit, wie vielfach angenommen wird, sondern elementarer Ausdruck einer neuen Baugesinnung.  Zwar vielfach differenziert durch örtliche und nationale Sonderheiten und durch die Person des Gestalters, im ganzen aber das Produkt gleicher Voraussetzungen.  Daher die Einheitlichkeit ihrer Erscheinungsform.  Ihre geistige Verbundenheit über alle Grenzen hinweg.

Ludwig Hilberseimer